Неточные совпадения
«
Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих
семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что с
семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из
московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
— Это очень опасно, с этого начинается сумасшествие. Камердинер с бешенством уходил в свою комнату возле спальной; там он читал «
Московские ведомости» и тресировал [заплетал (от фр. tresser).] волосы для продажных париков. Вероятно, чтоб отвести сердце, он свирепо нюхал табак; табак ли был у него силен, нервы носа, что ли, были слабы, но он вследствие этого почти всегда раз шесть или
семь чихал.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в жизнь нашей
семьи. В эти дни матушка с сестрой выезжали к обедне, а накануне больших праздников и ко всенощной, и непременно в одну из модных
московских церквей.
Наша
семья, хотя и
московского происхождения, принадлежала к аристократии Юго-Западного края, с очень западными влияниями, которые всегда были сильны в Киеве.
Купеческий клуб помещался в обширном доме, принадлежавшем в екатерининские времена фельдмаршалу и
московскому главнокомандующему графу Салтыкову и после наполеоновского нашествия перешедшем в
семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял его
московский Купеческий клуб в сороковых годах.
Тучи голубей всех пород и цветов носились над окружающей местностью, когда
семья Шустрова занималась любимым
московским спортом — гоняла голубей.
Маремьянствую несознательно, а иначе сделать не умею. С другой стороны, тут же подбавилось: узнал, что Молчанов отдан под военный суд при
Московском ордонансгаузе. [Комендантском управлении.] Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! оттасоваться невозможно. Жду не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля? За что нам пришлось, в
семье нашей, толковать о таких грязных делах?
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой
семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или
московские. Совсем из простого звания.
Няне, Марине Абрамовне, пятьдесят лет. Она
московская солдатка, давно близкая слуга
семьи Бахаревых, с которою не разлучается уже более двадцати лет. О ней говорят, что она с душком, но женщина умная и честная.
Пленяла воображение и относительная близость к одной из столиц: особенно москвичей удручала мысль расстаться надолго с великим княжеством
Московским, с его
семью холмами, с сорока сороками церквей, с Кремлем и Москва-рекою. Со всем крепко устоявшимся свободным, милым и густым
московским бытом.
Его мать перешла работать в
семью одного профессора
Московского университета, с которым А.П. Сухов, посещая по праздникам свою мать, встречался.
На первых представлениях Малого театра, кроме настоящих театралов, бывало и именитое
московское купечество; их
семьи блистали бриллиантами в ложах бельэтажа и бенуара. Публика с оглядкой, купечески осторожная: как бы не зааплодировать невпопад. Публика невыгодная для актеров и авторов.
Двадцати одного года он окончил курс гимназии, двадцати пяти вышел первым кандидатом из университета и тотчас поступил старшим учителем в одну из
московских гимназий, а двадцати
семи женился самым неудачным образом.
Г-н Устрялов говорит о них: «Среди смут и неустройств XVII века
московские стрельцы содействовали правительству к восстановлению порядка: они смирили бунтующую чернь в селе Коломенском, подавили мятеж войска на берегах
Семи и вместе с другими ратными людьми нанесли решительное поражение Разину под Симбирском; а два полка
московских стрельцов, бывшие в Астрахани, при разгроме ее злодеем, хотели лучше погибнуть, чем пристать к его сообщникам, и погибли» (том I, стр. 21).
Бенни приехал в Москву очень рано и в
семь часов утра был уже у одного из своих
московских знакомых, знавшего все комические побегушки предпринимателей друг за другом.
Никон(приосанясь). Никак нет-с, помилуйте! Я только то, что человек, значит, нездоровый:
московской части, теперь, третьего квартала, в больнице тоже
семь месяцев лежал, а там, как сейчас привели нашего брата, сейчас его в воду, в кипяток самый, сажают, за неволю, батюшка, Сергей Васильич, у кажинного человека расслабят всякие суставы в нем какие есть.
Иосиф Делинский, именитый гражданин, бывший
семь раз степен-ным посадником — и всякий раз с новыми услугами отечеству, с новою честию для своего имени, — всходит на железные ступени, открывает седую, почтенную свою голову, смиренно кланяется народу и говорит ему, что князь
московский прислал в Великий Новгород своего боярина, который желает всенародно объявить его требования…
Дом дамы на Вшивой горке [Раньше так назывался северо-западный склон Таганского холма — одного из
семи главных
московских холмов.], — с уважением относитесь об этом переулке; дама переехала на Никольскую, — Никольская делается тотчас же первою улицею столицы.
В Харьковской губернии, Старобельского уезда, отказались от водки крестьяне одной из волостей южного поселения этого уезда, состоящей из
семи селений (так скромно объявляет об этом г. Михаил Гаршин в № 121 «
Московских ведомостей»).
В самом начале
московских выездов Доронины всей
семьей были на именинах; хозяйская племянница села за фортепиано; начались танцы.
— Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, — сказал Самоквасов. — В
семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка да у Веренинова,
московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с хорошими, должно быть, остались барышами.
— Москва все себе заграбастала, — продолжал возбужденнее Усатин, отправляя в рот ложку свежей икры. — И ярмарка вовсе не всемирный, а чисто
московский торг, отделение Никольской с ее переулками. И к чему такие трактирищи с глупой обстановкой? Хор из Яра, говорили мне, за
семь тысяч ангажирован. На чем они выручают? Видите — народу нет, а уж первый час ночи. Дерут анафемски.
Но все-таки я не видал до зимы 1860–1861 года ни одного замечательного спектакля, который можно бы было поставить рядом с тем, что я видел в
московском Малом театре еще семь-восемь лет перед тем.
Впечатление всего этого дома было какое-то двойственное — ни русская
семья, ни совсем парижская. Хозяйка оставалась все-таки
московской экс-львицей 40-х годов, старшая дочь — девица без определенной физиономии, уже плоховато владевшая русским языком, а меньшая — и совсем французская избалованная девочка.
Но вечер скорее расстроил его, чем одушевил. Собралось человек шесть-семь, больше профессора из молодых, один учитель, два писателя. Были и дамы, Разговор шел о диспуте. Смеялись над магистрантом, потом пошли пересуды и анекдоты. За ужином было шумно, но главной нотой было все-таки сознание, что кружки развитых людей — капля в этом море
московской бытовой жизни…"Купец"раздражал всех. Иван Алексеевич искренне излился и позабавил всех своими на вид шутливыми, но внутренне горькими соображениями.
Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики — он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей
семьи на совершенно комфортабельную жизнь хватит, но на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не хватить, тем более, что
московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам.
Глеб Алексеевич Салтыков принадлежал к числу
московских богачей и родовитых бар. Он жил в прекрасном, богато и удобно устроенном доме, на углу Лубянки и, как тогда называли, Кузнечного моста, в приходе церкви Введения во храм Пресвятые Богородицы. Молодой, тридцатипятилетний Салтыков только лет
семь жил в Москве в бессрочном отпуску и числился ротмистром семеновского полка.
Псковитяне прислали великому князю судное право на всех своих двенадцати пригородах, а до тех пор
московские князья судили и рядили только в
семи, остальные же оставались в зависимости от народной власти.
Это был подвижный человек, лет сорока
семи, среднего роста, с добродушно-хитрым татарским выражением лица. Уроженец Казани, он учился в тамошней гимназии и начал службу в канцелярии графа Панина в первую турецкую войну, перешел потом к
московскому главнокомандующему князю Долгорукову-Крымскому, который назначил его правителем своей канцелярии и выхлопотал чин премьер-майора.
Псковитяне прислали великому князю судное право во всех своих двенадцати пригородах, а до тех пор
московские князья судили и рядили только в
семи, остальные же оставались в зависимости от народной власти.
В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей
семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным
московского округа.
Старики, Сергей Платонович и Марья Николаевна, жили на покое, а две сестры, Пелагея и Евдокия Сергеевны или, как их звали в
семье, Поли и Додо были перезрелые девицы, считавшиеся, впрочем, в
московском обществе на линии невест.
В церкви Разумовских была вся знать
московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего-то, очень много богатых
семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе).
А вместо всего этого, вот, он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить слегка правительство, член
московского Английского клуба и всеми любимый член
московского общества. Он долго не мог помириться с тою мыслью, что он есть тот самый отставной
московский камергер, тип которого он так глубоко презирал
семь лет тому назад.